Слово о науке

С давних пор – даже и не могу сказать, с каких – у меня возникло и стало расти чувство определенной неудовлетворенности при изучении тех или иных дисциплин. Честно сознаюсь, я так и не смог усвоить методику построения математических моделей поведения материи в пространстве. «Пусть есть некая сфера, равномерно заполненная материальными частицами, но при их взаимодействии неизбежно должны возникать флуктуации». Далее ведутся более или менее понятные рассуждения с применением аппарата математического анализа, что же в этой сфере может произойти и к чему все это приведет. Не всегда мне были понятны эти рассуждения, но начиналось непонимание всегда с того, откуда же взялись флуктуации, если материальные частицы равномерно заполняют пространство (или некий выделенный исследуемый объем). То, что флуктуации есть, а равномерности заполнения нет – это известно из практики повседневной жизни. В принципе ясно и то, что нет пока методов и инструментов для того, чтобы можно было рассчитать даже и малый выделенный объем с учетом всех видов взаимодействия частиц (любых) в простых условиях. Поэтому приходится упрощать модели, принимать некоторые искусственные допущения и прочее. Но из этого делаются далеко идущие выводы!

Нет вопросов: надо с чего-то начинать в изучении неизвестного и в построении рабочих теорий. Однако надо все же понимать, где упрощенная модель и предположения, а где проверенная рабочая теория. Когда пытались только подступиться к решению проблем реактивного движения и применяли упрощенные модели, тогда ракеты взрывались. Когда накопили опыт, получили обширный практический материал (иногда и ценой человеческих жизней), когда научились учитывать важные мелочи и обнаружили такие явления и закономерности, о которых никто вначале и не подозревал – только тогда ракеты стали летать и появилась некоторая уверенность, что в очередной раз не взорвется какой-нибудь турбонасосный агрегат.

Мне непонятно, почему же тогда с такой уверенностью ученые твердят сейчас о начале всех начал в Большом взрыве? Процессы во время Большого взрыва вряд ли были проще процессов в ракетном двигателе. Но чтобы РД залетали, потребовалось испытать огнем на стендах тысячи и тысячи опытных экземпляров иногда с катастрофическими последствиями; тысячи ракет взорвалось в полете – уверенность в теориях и математических моделях пришла только тогда, когда столько сил было затрачено на исследования и эксперименты. А физики-теоретики несмотря ни на что берут на себя право утверждать, что Вселенная образовалась именно 13,7 млрд. лет назад, именно в Большом взрыве. Только на основании математической модели. И никаких возражений! Хотя подтверждений этому «факту» можно пересчитать по пальцам, главные из которых разбегание галактик и реликтовое излучение. А сама теория не единожды требовала пересмотра и откровенных подгонок. Достаточно упомянуть ключевой момент теории Большого взрыва – инфляцию. Без инфляции эта теория оказывается несостоятельной не только по сути, но и количественно – просто по времени не вписывается в наблюдательные данные. Концепция инфляции не следует ни из каких фундаментальных физических законов – очевидно, что она притянута «за уши». Почему не слышно ни одной альтернативной теории или хотя бы гипотезы?

Задаваясь подобными вопросами, я прекрасно понимаю, что, образно говоря, останавливаюсь столбом на пути мощного потока. Все несутся вокруг меня, не обращая никакого внимания, а кто спотыкается об меня или вдруг шишку на лбу обнаруживает, те обругивают меня по-всякому, называя бревном на пути прогресса. Это обидно, только я никак не могу понять, что это за прогресс. Когда я мальчишкой, ничегошеньки не зная и не понимая, услышал о математике, то подумал, что вот ЭТО есть то, что способно раз и навсегда исключить из практики различие толкований. Математика – это же не болтовня политиков или судейских, не религиозная софистика, здесь нет места толкованиям. 2 * 2 всегда 4, независимо оттого, угодно это Богу или нет в каком-либо конкретном случае. Мне казалось, что математика стоит над миром этаким бесстрастным и абсолютно независимым арбитром. Она стоит над мелочным людским делячеством, над суевериями, над невежественной глупостью властителей и хозяев жизни. Но как-то так постепенно, не вдруг становилось ясно, что такое представление тоже сильно идеализировано. Интегралы, описывающие состояние и взаимодействие тех или иных систем материальных объектов, оказывается, не всегда могут браться. Т.е. получалась странная вещь: законы математики строгие, различие интерпретаций невозможно по определению, физические объекты и их взаимодействие реальны и описание их уравнениями возражений не вызывает – а решение получить невозможно.

Однажды с приятелем мы взялись за решение известной задачи трех тел. Простейший случай: три материальных точки, обладающих не нулевой массой каждая, по определению располагаются в плоскости и взаимодействуют только по закону всемирного тяготения. Мы построили программную модель численного решения – результат получился расходящимся. Я так и не понял, почему. Конечно, мы не применяли преобразований Лоренца и не использовали теорию относительности, полагая, что в простейшем случае это необязательно, но лично меня итог обескуражил. Возможно, именно тогда у меня закрались смутные сомнения в непогрешимости математики, хотя главным образом я свою неудачу отнес на счет неучтенных свойств материальных точек и гравитационного взаимодействия, т.е. недостаточного знания физики.

Однако сомнения только накапливались со временем. Стало ясно, что математика математикой, а интерпретация физического смысла – это самостоятельная и далеко нетривиальная задача. В учебниках, в общем-то, редко можно встретить процесс становления той или иной теории, в них, как правило, приводится более-менее подробный вывод соответствующих законов с довольно скупыми размышлениями общего характера. Это понятно: наука не литература, не драматургия, особенно если она главной своей опорой имеет эксперимент и математику. Но ведь еще Макс Планк сказал: «Всякая теория обретает признание по мере вымирания своих оппонентов». И ведь правда. Артур Эддингтон вдребезги разбил математически строго обоснованное предположение Субрахманьяна Чандрасекара о наличии верхнего предела массы для белых карликов. Казалось бы, о чем спорить – возьми и проверь сам. Но ученый авторитет грубо высмеял молодого теоретика. И никто не посмел возразить. Чандра получил Нобелевскую премию лишь сорок лет спустя.

Конечно, с белыми карликами, пределом массы и собственными идеями Эддингтона все может быть не однозначно и до сих пор, хотя бы потому, что в теории Чандры возникает сингулярность. Но важнее другое: наука в лице ее авторитетов может, по сути, полицейскими методами ставить на место всех, кого считает нужным. Чандру окончательно и бесповоротно поставить на место не получилось – он сам был отнюдь не мягонького склада характера: в науке он остался, стал профессором, получил мировую известность и, в конце концов, Нобелевскую премию. А ведь иного на его месте можно было и сломать, несмотря на то, что высказанные им мысли не были бездарным невежеством, а просто сильно отличались от общепринятых представлений.

В феврале 2006 г. в НАСА случился скандал по поводу термина «Большой взрыв»[1]. Инициатором скандала был молодой человек, недавно назначенный специалистом по связям с общественностью. Особенно страшного он ничего не сделал, он только решил, что все упоминания о «Большом взрыве» следует предварять словом «теория». Однако НАСА и всё (как утверждается) мировое научное сообщество сочло эти действия не только страшными, но и несовместимыми с жизнью в науке и даже около нее: мальчишку распяли на кресте общественно-научного порицания и отправили зализывать раны, видимо, туда, откуда он явился. Мальчишка-то ладно, жалко, конечно, чисто по-человечески, да Бог с ним – не рядового, чай, состава, не пропадет. А вот всем остальным-прочим отчетливое назидание: «гляди у меня, несогласный? – врежу так, что полетят клочки по закоулочкам».

Однако с Большим взрывом и в самом деле не все ясно. Гравитация определяет для материальных объектов не только предел Чандрасекара, но и радиус Шварцшильда. Насколько я понимаю, от массивного объекта, целиком расположенного внутри радиуса Шварцшильда, наружу не может исходить даже свет, т.е. безмассовые фотоны. Тогда возникает вопрос: каким образом сверхплотная кварк-глюонная плазма смогла вырваться наружу после Большого взрыва? По определению, Большой взрыв породил массу и энергию равную массе и энергии всей Вселенной в исчезающее малом объеме пространства. Но если так, то ведь не может существовать никакой силы для преодоления горизонта событий. Однако Вселенная есть – это факт, потому что мы в ней живем. Т.е. для черных дыр горизонт событий есть, а для Большого взрыва его почему-то не было. Из всех объяснений, как такое возможно, я так ничего и не понял. Что это: следствие математической безграмотности или мой мозг отказывается понять математические пируэты мысли, стремящейся совместить несовместимые явления?

А между тем с Большим взрывом, как мне представляется, дело обстоит относительно просто. Математика и базирующаяся на ней физика способны анализировать только те процессы, которые можно описать функциональной зависимостью. Функция по определению есть математическое выражение, в котором конечный набор постоянных величин связан математическими операциями с конечным набором переменных величин. Для определения вида функции часто требуется задать определенные граничные условия, особенно если в функцию входит большое число свободных параметров. Время – один из важнейших переменных параметров для любых физических процессов. Все динамические процессы развиваются во времени. Отсюда, Большой взрыв дает возможность определения ключевого параметра всей математической теории Мироздания – время начала t₀. Если удастся построить систему математических уравнений, решение которых даст «разумное» соответствие временных интервалов теории с наблюдательными астрономическими данными, то можно говорить о математическом описании эволюции Вселенной. Если убрать саму идею Большого взрыва, то все теории эволюции Вселенной теряют смысл или, что то же самое, можно выбирать любую, какая придется больше по душе. Очевидно, что такое положение вещей в принципе недопустимо. Поэтому Большой взрыв будут отстаивать всеми доступными методами и средствами. Разве что только на кострах сжигать уже больше не будут – настолько-то человечество, слава Богу, просветилось.

Определенная надежда есть, что за убеждения живьем сжигать больше не будут, но все равно развитие современной науки сильно напоминает развитие мировых религий. Те же благие начала, та же концентрированная, понятная суть и такое же обрастание обрядами и ритуалами и ожесточенной борьбой с инакомыслием. Сейчас в науке невозможно не только высказать свою мысль, но даже и задать вопрос без одобрения учеными авторитетами. По сути, Джорджу Дойчу (тому мальчишке из НАСА) была возглашена анафема. «Споря со мной – споришь с самим Богом! А потому – изыди, сатана!»

Я остановился на обсуждении и примерах о положении вещей в современной науке по трем основным причинам.

Первая – наболело, в известном смысле.

Вторая – хотел показать свое отношение к этому.

Третья – попробовал подготовить почву к рассуждениям о том, как с этим бороться.

Ну, тут сразу возникает вопрос: а надо бороться? Вообще говоря, к идее борьбы, как единственно приличествующему состоянию разумного существа, я со времен господства социалистической идеологии отношусь, мягко говоря, осторожно. Борьба – это одоление противников. Одоление противников приводит к появлению врагов. Появление врагов влечет установление состояния борьбы как постоянного процесса. Тогда вопрос: а когда заниматься делом, думать когда? С другой стороны, если не отстаивать свои взгляды, то о них никто не узнает, и они не смогут приносить людям пользу, даже если они и правильные. Что же делать в таком случае?

Честно скажу – не знаю.

Спорить я люблю. Но это если спор ведется уважающими друг друга оппонентами, если в споре применяются убедительные аргументы, и нет даже намека к переходу на личности. Это идеальные условия спора, в реальной жизни практически недостижимые. Причин тому много, но главное то, что обеспечить себе тепличные условия можно только в том случае, если споришь с самим собой. Очевидно, что это тупик[2]. Т.е. к борьбе надо быть готовым, если голова не пуста и что-то хочешь донести из нее до людей. Но борьба борьбе все-таки рознь. Я придерживаюсь принципов не навязывания и не принуждения. Особенно если противоборство ведет к накалу страстей и высвобождению эмоций. Эмоции сжигают интеллект. Эмоции блокируют критический анализ и нередко приводят к тому, что даже разумные возражения остаются незамеченными, а это может привести к опасным ошибкам в собственных рассуждениях. Для меня все-таки большее значение имеет, что я могу предложить, чем возможность дискредитации идей оппонента. Критика ради уничтожения инакомыслия есть практика разрушения. Разрушением еще никому не удавалось построить что-то полезное.

Отсюда можно сделать такой вывод. Как видно из первой части этой статьи, у меня очень много вопросов к современным научным теориям. Меня категорически не устраивает общее положение вещей в науке, как в институте всеобщего человеческого развития и познания. Поэтому я стараюсь задавать иногда неудобные, иногда, может быть, глупые вопросы. Но если я сталкиваюсь с грубыми окриками или откровенно хамским отношением, то я стараюсь по возможности не ввязываться в склоку, т.к. это уже не наука. К сожалению, верно, если сонм хулителей задастся целью заклевать и уничтожить, то они этого, скорее всего, добьются – их больше. Но со стороны жертвы это, говоря военным языком, есть неподготовленная атака оборонительных позиций противника заведомо недостаточными силами и средствами. Поражение при таком подходе неизбежно. Можно, конечно, возмущаться и обвинять злые происки врагов. Но есть так же смысл задуматься и о том, почему такое безнадежное противостояние оказалось возможным[3]? Может, все-таки стоило собраться с мыслями и попытаться найти способ избежать разбивания лба о бетонную стену? В любом случае, в противостоянии всегда минимум две стороны. Будучи одной из них, вероятно, надо учиться делать максимум, чтобы грядущее противостояние не стало безнадежным и не превратилось бы в личную катастрофу. В конце концов, что толку потом кричать с пеной у рта? Криком и оскорблениями дело не исправишь. Хуже – новых врагов можно нажить.

У японцев и китайцев есть замечательная логическая настольная игра го. По сложности и многообразию ситуаций на доске она не проще, а я считаю, много сложнее шахмат. Главное же ее достоинство в том, что это игра созидания, а не разрушения, как шахматы. Надо суметь сделать так, чтобы свои построения выжили и принесли как можно больше очков с территории. При этом всегда надо выдерживать баланс между желанием захватить как можно больше и здравым смыслом. Не надо ставить себе цель растоптать противника, стереть его с лица земли. Это не только бессмысленно, но и не красиво. Противник – такой же человек, он так же имеет право на жизнь и уважение, даже если он и слабее. Достаточно обеспечить себе необходимое преимущество и не позволить противнику сделать то же. Го учит терпимости и в любом случае, даже при проигрыше, позволяет тренировать умственные способности. А уважение хотя бы и к слабому противнику только увеличивает уважение к тебе. Это ценное качество. Не все в России им обладают, к сожалению. Отсюда столько неприязни и эмоций даже на научно-популярных форумах.

Я предпочитаю не бороться с устоявшимися теориями и представлением об устройстве Мира в смысле одоления противника. Я не рассуждаю в отношении научных теорий в терминах противостояния. Поэтому не разделяю взгляды людей, стремящихся подвести под свои воззрения идею всеохватного заговора в современной науке. Я не думаю, что ученые что-то осознанно скрывают от широкой общественности, подсовывая ей заведомо непригодные учения с какой-то таинственной целью… Чего? Господства над миром? Это слишком примитивная точка зрения, уже хотя бы потому, что их самих там слишком много, чтобы они были в состоянии определенно до всего договориться. Современный Храм Науки велик и могуч. Он твердо стоит на страже достигнутых достижений и не позволяет никому эти достижения потревожить, не то, чтобы поколебать (как, например, в истории с теорией Большого взрыва). Но и внутри Храма их там полно. Их – это и ученых, и администраторов, и хозяйственников, мнящих себя подле великих свершений человеческого разума. Многие из них честно делают свое дело в силу отпущенных им Богом способностей. Однако есть и такие, которым никакие способности нипочем. Главное – имя, авторитет и, разумеется, власть. Храм Науки, как и храм Церкви, переполнены личностями и личными страстями людей. А в отношении чего эти страсти пылают – вопрос до известной степени десятый. Ведь и в далекие средние века всевозможные дьяконы, протоиереи и епископы считали себя высочайше образованными. Они непоколебимы были в своем убеждении, что именно они несут людям истинное знание. Через веру, естественно. Ну, а сейчас через математику. Велика разница, если в иных математических построениях даже среди самих математиков не все в состоянии разобраться[4].

Разница-то, конечно, велика: одно дело – умозрительные заключения, ни на чем не основанные, ничем не подтверждаемые; совсем другое дело – математические доказательства. Какими бы ни были частные мнения, а со времен Пифагора квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов катетов. И надо полагать, таковым останется действительно вечно. Однако не все утверждения так прочно доказываются, как теорема Пифагора. С некоторых пор утвердилось даже мнение, что теоретики могут обосновать вообще любое утверждение. Недаром среди физиков имела хождение полусерьезная притча. Однажды в эксперименте физик получил некоторые данные, которые не смог понять. Он попросил помочь ему одного теоретика. Тот блестяще справился с задачей, оформив вполне строгую теорию. Но, к сожалению, спустя некоторое время выяснилось, что в организацию опыта вкралась ошибка, и результаты эксперимента должны быть прямо противоположны. Теоретик на это невозмутимо ответил, что последние данные объясняются еще более естественно. Здесь вполне уместна гоголевская немая сцена. И может быть, таких сцен было изрядно в истории науки, да вот только и иных сцен было не меньше (это уж, как минимум). Трактовать-то можно по-разному, а значит, чья теория вернее, зависит не от доказательств, а от авторитета и глотки. «Не бывать верхнему пределу белых карликов в 1,4 массы Солнца!» – громогласно заявил сэр Эддингтон. И не стало его. Не навсегда, правда, и не в самой Природе, конечно, но до конца жизни великого астрофизика не многие решались связываться со скандальным пределом массы.

В Храме Науки они там тоже, что скорпионы в банке.

Майкл Браун в своей книге «Как я убил Плутон…» подробно и драматично описывает попытку похищения научного открытия, попросту – банального воровства. История в изложении Брауна довольно запутанная, но она весьма наглядно демонстрирует то, что в погоне за правом называться первооткрывателем все методы хороши. Вкратце суть дела состояла в том, что М. Браун со своей командой астрономов открыли три объекта в поясе Койпера – далеко за пределами орбиты Плутона, тогда еще считавшегося планетой. М. Браун официально не сообщал об открытии, продолжая их планомерное изучение, однако временные условные названия их попали в СМИ из списков объектов, обсуждаемых на очередной астрономической конференции. Сами по себе эти названия ничего не говорили, и никаких сведений о них никому известно не было. Тем не менее, нашелся один ученый из Испании, который, не задумываясь, официально объявил об открытии космического объекта, вдвое большего Плутона (позже выяснилось, что он втрое меньше Плутона). Этим объектом был один из трех обнаруженных командой М. Брауна, но официально заявленный уже под другим именем (тоже пока еще условным 2003EL61).

На самом деле испанский ученый – Хосе Луис Ортис – в небе ничего не открывал. Как потом выяснилось, один из его студентов просто выполнил поиск в Google по первоначальному условному имени, известному из списка объектов той конференции (сейчас это карликовая планета Хаумеа). Оказалось, что таким образом можно было попасть на сайт обсерватории в Чили, где уже были указаны координаты объекта. Больше испанские астрономы ничего делать не стали, а просто заявили об открытии. М. Брауну и его команде, можно сказать, еще повезло, что таким же образом не были «открыты» два других объекта (теперь они называются карликовыми планетами Эрида и Макемаке).

Эта история, конечно же, не прибавляет уважения некоторым ученым и не украшает всю науку в целом, поскольку чуть ли не ставит ее в один ряд с торговлей. Но примечательно еще и то, что, будучи схваченным практически за руку, означенный астроном Ортис себя виновным не признал. Напротив, он сам обвинил М. Брауна и его команду в намеренном сокрытии сведений об открытых ими новых объектах, что не позволило другим ученым принять участие в исследованиях. Тем самым М. Браун со товарищи, по мнению Ортиса, поступили нечестно, стремясь присвоить исключительно себе весь объем исследований по новым объектам. И как это понимать? Жалкая попытка вора затушевать свою вину вздорными встречными обвинениями? Так-то оно так, кабы было все так просто.

М. Браун в своей книге довольно подробно описывает длительный процесс открытий и исследований малых планет в поясе Койпера. Он показывает, сколько труда необходимо затратить, сколько бессонных ночей надо провести не только в обсерваториях у телескопов, но и в архивах за изучением старых фотографий. Это действительно колоссальный труд, достойный уважения. И надо понимать, имя М. Брауна в научной среде на протяжении всей его научной карьеры было и остается высоко ценимым. Говорит за себя сам факт, что всем трем описанным выше объектам (и некоторым другим тоже) были присвоены официальные имена, предложенные именно М. Брауном. Но есть и другие обстоятельства, не столь очевидные. Современные астрономические наблюдения – занятие дорогостоящее. Оно требует использования уникальных инструментов, таких как большие телескопы Кека на вершине Мауна-Кеа на Гавайях или орбитальный телескоп им. Хаббла. Время работы этих сооружений расписаны по часам на годы вперед. Очередь работы на них представляется десятками, если не сотнями ученых с мировыми именами. И не просто учеными, а солидными научными группами, которые получают право быть включенными в очередь на основании официальных заявок с подробным описанием программ исследований. Стоит ли говорить, что доступ к телескопам получают далеко не все желающие и только для работ, имеющих самую высокую значимость для науки?

М. Браун и его команды в разное время получили доступ к работам на этих телескопах. Причем сам М. Браун описывает, к каким ухищрениям ему пришлось прибегать в иных случаях. Он не скрывает, что эти ухищрения его были направлены прежде всего на то, чтобы до времени не открывать параметры объектов, которые он собирался наблюдать, чтобы как раз избежать возможность кражи. В астрономии принято правило: кто первым объявит об обнаруженном объекте, тот и считается первооткрывателем, и именно он получает преимущественное право именования этого объекта. Для заявления об открытии достаточно указать его точные небесные координаты с минимумом описания его свойств. Браун же стремился к тому, чтобы быть полным открывателем, т.е. заявлять не только о новой светящейся точке на небе среди миллиардов других, но и указывать при этом о большинстве параметров этой «точки». Иными словами, он стремился узнать максимум возможного о том, что он нашел и со всей определенностью говорить о классификационной принадлежности найденного.

Сказанного достаточно, чтобы сделать два вывода.

Первый. М. Браун добросовестный ученый, не даром получающий свой хлеб. Он не ищет легких путей, тщательно и добросовестно прорабатывает все свои проекты.

Второй. Авторитет и связи М. Брауна дают ему огромный приоритет в исследованиях. Там, где у менее известного ученого нет никаких шансов воспользоваться мощью «Хаббла» хотя бы в течение нескольких часов, М. Браун имеет возможность изучать тонкие параметры новооткрытых космических тел.

Так кто же все-таки прав в истории с «кражей» карликовой планеты? По всему, следует, видимо, понимать так, что Ортис поступил непорядочно: он ведь не торчал сутками над старыми архивными фотографиями в поисках неизвестных космических тел, не вглядывался в небо через телескоп. Он просто взял то, что оказалось не очень удачно положенным. В быту за такие поступки дают сроки тюремного заключения. Но и М. Браун не кристально чист. Правда, он-то как раз считает себя абсолютно честным, так как написал о себе все так, как написал. И все же, думаю, не все признают безгрешность М. Брауна бесспорной. В конце концов, можно ведь понимать и так, что существующая система признания научных заслуг вынуждает одних использовать свое привилегированное положение, чтобы не упустить заслуженную славу, а других толкает в пропасть неприкрытого бесчестия от отчаяния. Ведь если честно, у Ортиса и его студентов, судя по всему, не было ни единого шанса открыть что-то мало-мальски значимое, работая на своем слабеньком оборудовании. На что они рассчитывали, сказать трудно. Вряд ли они всерьез могли надеяться на всемирное признание их первооткрывателями. Но даже если это и произошло бы, были бы они по-настоящему удовлетворены: сами-то они знали, что взяли чужое. Чем тут гордиться? Или все еще сложнее?

Я много обо всем этом рассуждаю, но если честно, мне это неинтересно в смысле непосредственного участия. Собственно, мне это неинтересно и в плане какого-то исследования – нужда заставляет (меня всю жизнь нужда заставляет делать не очень то, что стоило бы). Я понимаю так, что лезть в банку к матерым скорпионам без соответствующей экипировки и надлежащего сопровождения для меня равносильно самоубийству. Я рассчитываю на то, что кое-кто из них временами все же выныривает наружу, чтоб глотнуть немножко свежего воздуха. Может, есть среди них те, мозги у которых способны зацепиться за сумасшедшие идеи дилетанта? Я предпочитаю сформулировать свою гипотезу, найти интересующихся и честных людей, с которыми эту гипотезу можно было бы развить. Строго говоря, мне ведь и в самом деле много не надо. Я хочу достойно жить, получая вознаграждения, за честную работу головой. Я уверен (как, собственно, и все носители своих гипотез), что моя гипотеза концептуально верна, она не противоречит большинству имеющихся научных знаний, она, наконец, способна дать действительно единое понимание устройства Природы от самых ее глубин. Рано или поздно, в том или ином виде ее все равно люди реализуют – это лишь вопрос времени. И удачливости того человека, кто будет, так сказать, первым. Эйнштейн, безусловно, талантливый ученый. Вот только идеализировать не следует. Не было бы Эйнштейна, нашелся бы кто-то другой. Непременно нашелся бы! Эйнштейн велик, но не идеален. Достаточно вспомнить, что после своей общей теории относительности он ведь ничего значимого в науке не сделал. Это общеизвестный факт, а не попытка принизить заслуги выдающегося ученого. Факт и то, что в науке, как и вообще в жизни для любого человека многое зависит от случая и стечения обстоятельств. В иных случаях даже и сумасбродная идея становится господствующим направлением в науке (например, теория озимых Лысенко), а в других – свежая и правильная мысль не находит никакой поддержки и внимания. Например, теория движения тектонических плит. Ведь ее автора в начале ХХ в. просто высмеяли. Альфред Вегенер умер за тридцать лет до признания его гипотезы движения материков. Это сейчас его называют отцом теории тектоники плит, а тогда никто и слышать ничего не хотел об этой «глупости».

Во всем этом виновата не наука, как таковая, а люди, из умов которых все это состоит: и наука, и религия, и стремление к наживе, и еще многое другое, как хорошее, так и плохое.

---

[1] По этому поводу я тогда написал небольшую статью «Является ли наука полицейским?» В блоге эту статью можно найти под названием «По мнению ученых…»

[2] Хотя кто знает? Будда, говорят, таким образом пришел к нирване.

[3] Я не рассматриваю здесь вопросы человеческих проблем, связанных с политикой, классовой идеологией и межнациональной рознью. Все это, увы, есть и сейчас, но, слава Богу, не в такой мере как это было в СССР во времена борьбы с космополитизмом.

[4] В книге Артура Миллера «Империя звезд…» описан забавный эпизод. Стирлинг Колгейт написал статью. Рецензент из Ливермора попросил помощи у Ричарда Уайта, работавшего с Колгейтом. Уайт, в свою очередь, попросил помощи у ливерморских экспертов из других областей физики. Коллективная рекомендация: напечатать, хотя кое-что следует доработать. Полностью понять статью никому из них не удалось. Иными словами: «Надо опубликовать. Все равно никто не поймет».

По мнению ученых...

Ниже приведена цитата из статьи с сайта «Элементы» и мои размышления по поводу сложившейся ситуации вокруг описываемых событий. Я попробовал в свое время предложить свое мнение для обсуждения на «Элементах», но из этого фактически ничего не вышло. Сейчас, несколько лет спустя, выкладываю свое мнение на собственном блоге.

http://elementy.ru/lib/430431

«

Считается, что кварки находились в виде плазмы в первый миг после так называемого «Большого взрыва», с которого, как предполагают ученые, началась Вселенная. После падения температуры кварки соединились друг с другом в протоны и нейтроны, потом появились ядра, атомы и т. д.

»

<<… Этот абзац, в целом, правильный. Небольшого комментария заслуживает только фраза «... после так называемого «Большого взрыва», с которого, как предполагают ученые...».

Я понимаю, что этот пассаж покажется журналисту вполне невинным, даже в какой-то мере «честным», отражающим беспристрастность журналиста — «я лишь передаю мнение ученых». Пикантность этой ситуации состоит в том, что совсем недавно, в феврале 2006 года, в NASA разразился административно-политический скандал, как раз связанный со статусом факта / теории / гипотезы Большого взрыва.

Суть, вкратце, такова. В октябре 2005 года администрация Джорджа Буша назначила человека из своего окружения — некоего Джорджа Дойча (George Deutsch), 24-летнего молодого человека с неоконченным журналистским образованием — специалистом NASA по связям с общественностью. Его первыми шагами стала попытка заменить во всей публичной информации NASA все слова «Большой взрыв» на слова «теория Большого взрыва». Мотивация состояла в том, что Большой взрыв — это не факт, это мнение ученых, а значит, необходимо постоянно подчеркивать, что это есть только мнение. Более того, Дойч утверждает, что вопрос о происхождении мира не столько научный, сколько религиозный, а значит, нельзя подрастающему молодому поколению говорить о Большом взрыве как факте.

Заявление администратора NASA Майкла Гриффина, вызванное попытками Джорджа Дойча внести коррективы в формулировку термина «Большой взрыв». Выделенная фраза гласит: «В компетенцию специалистов по связям с общественностью не входит работа по изменению, просеиванию и корректировке инженерной и научной информации, полученной техническим персоналом NASA». (Изображение с сайта www.nasa.gov)

Реакция сотрудников NASA и научного сообщества в целом была бурной, и в течение нескольких дней Дойч уволился. Подробности этого скандала можно узнать, например, в блоге CosmicVariance или Bad Astronomy. Суть же можно сформулировать так: есть вещи, серьезное сомнение в которых эквивалентно шагу обратно в средневековье. Звезды — вовсе не дырки в хрустальном небосводе; вся материя действительно состоит из атомов; эволюция Вселенной действительно началась со сверхплотной и сверхгорячей фазы много миллиардов лет назад. Всем этим — формально — гипотезам есть столько объективных подтверждений, что их необходимо считать фактами, несмотря на то, что вы никогда не долетите до звезд, не пощупаете руками отдельные атомы и не сможете обратить время вспять (вот, например, подробный список наблюдательных данных, подтверждающих теорию Большого взрыва). Серьезное обсуждение в популярной литературе возможности, что это всё неверно, приведет к прямому вреду для молодежи. …>>

Здесь описан прецедент, вызывающий лично у меня достаточно неоднозначный осадок в душе. С одной стороны, все правильно. Я сам всегда говорил, что наука потому и является наукой, что оперирует не словами и всевозможными их перестановками, позволяющими одни и те же обстоятельства интерпретировать конъюнктурно или в соответствии с мнениями действующих авторитетов, а строго формальными методами, основанными исключительно на доказательной аргументации. Наука – это наблюдение, анализ, гипотеза, эксперимент, теория. И все это базируется на фундаменте математики. В идеале, язык математики не допускает вольную трактовку описываемых ею явлений – он очень строгий и по определению не имеет дополнительных степеней свободы для человеческих мнений по настроению или убеждениям. В науке главным являются не только идеи и авторитетные мнения, но и объективная экспериментальная их проверка. Без экспериментов и математики наука становится просто религией.

Все это безусловно определяет статус науки, как единственного на сегодняшний день средства объективного изучения Природы. Поэтому высказывания и вольная интерпретация научных теорий неспециалистами чаще всего вызывают негодование или по крайней мере удивление. Если уж и браться за описание научных теорий или результатов экспериментов, то это надо делать, как минимум, с такой же ответственностью, с которой эти теории и эксперименты создавались и проводились. Иначе неизбежны ошибки, а порой и откровенные ляпы, свидетельствующие о вопиющей безграмотности. Это характерно для публикаций низкого качества, ориентированных на повышение тиражей – и, разумеется, доходов – за счет создания ажиотажа вокруг сенсаций сомнительного уровня.

Естественно, что подобные факты наука не должна, да, по сути, и не имеет право оставлять без внимания. Лжесенсации и просто неточности в описаниях действительно наносят большой ущерб как самой науке, так и интересующимся людям, которым становится очень трудно, а порой, и невозможно разобраться в потоке неточной и противоречивой информации. С этой точки зрения реакция компетентных специалистов должна быть обязательно, тем более, на заведомо конъюнктурные высказывания.

 

Однако, с другой стороны, наука ни в коем случае не имеет права становиться жандармом мнений и морали. Нельзя допустить, чтобы у простого человека, пусть даже и не очень образованного, складывалось о науке чувство, как о совершенно непонятном образовании интеллектуалов, оперирующих тридцатитрехсложными теориями, да еще и обладающего жесткими карательными функциями. Ведь это же факт, что современные теории в их научной сути понятны исключительному меньшинству людей планеты, а упрощенная их интерпретация практически всегда приводит к искажению этой самой научной сути. Например, канал BBC создал целую серию научно-популярных фильмов, научная ценность которых, мягко говоря, сомнительна. В частности, в одной из серий со всей определенностью заявлено, что динозавры вымерли в результате столкновения Земли с астероидом. Такая гипотеза действительно высказывалась многими учеными. Но только как гипотетический вариант возможной причины. Тем не менее, BBC посчитал возможным представить этот вариант в качестве доказанного исторического факта. И наука, как следует понимать, против этого ничего не имеет возразить. Но ведь данная гипотеза есть лишь выражение мнения определенной группы ученых, пусть даже и очень многочисленной. Известно, что есть ученые, которые, как минимум, не считают данную гипотезу единственной.

Но BBC, с молчаливого согласия науки, посчитало за благо не вдаваться в тонкости "за" и "против", а высказаться в том смысле, что "учеными установлено" – и точка. Почему?

В частности, потому что предположений на этот счет очень много, каждое из них имеет свои сильные и слабые стороны, а выливать на головы несчастных обывателей всю специальную полемику – это значит приводить в смятение сознание неспециалиста. Все эти: "если", "с одной стороны", "с другой стороны" и пр. вызовут только путаницу в головах и совершенное уже непонимание даже самой сути вопроса. Не говоря уже о практической значимости данной проблемы для современного среднего человека. Т.е. в определенных случаях по определенным вопросам наука принимает решение, что можно смириться. В конце концов, динозавры давно померли, да и Бог с ними.

Однако в иных случаях ученые вдруг принимают решение, что никакое попустительство недопустимо в принципе.

По сути и смыслу приведенной в начале цитаты (группы цитат) возникает минимум два неприятных чувства у непосвященного (или просто стороннего) читателя плюс еще одно смешанное.

Первое. Автор самой статьи, приводя в свою очередь, цитату сразу же говорит, что "этот абзац в целом правильный", но считает, тем не менее, уместным сделать довольно пространное заявление по тонкому моменту, причина которого, если так можно высказаться, расположена достаточно далеко от цитируемой публикации. Скандал в NASA, безусловно, был, виновнику скандала пришлось освободить должность, но публикация в российском издании, надо понимать, ни по времени, ни по смыслу с указанным скандалом никак не согласуется. Притом момент, обсуждаемый автором, по его же признанию тонкий, а значит, у простого читателя пройдет совершенно незаметно, даже если этот читатель и слышал что-то о том скандале. Возникает вопрос, зачем автору потребовалось обращать внимание на пикантность ситуации?

В целом статья, я считаю, очень полезная и рассматривает важные вопросы сомнительной интерпретации сложных событий в науке недостаточно компетентными журналистами. В ней приводится масса полезной информации, она побуждает обращаться к другим источникам и просто стимулирует интерес к науке. Без подобных критических высказываний самими учеными вообще, наверно, невозможно было бы хоть что-то понять в потоке инфо из СМИ. Очень часто бывает так, что появится некий обзор под броским заголовком, ты его проглотишь, пытаешься найти что-то в дополнение и ждешь продолжения. А его почему-то нет и нет. И интересная тема как-то сама собой сдувается, как и не было вовсе. В общем-то, понятно: СМИ главное вовремя прокукарекать, а уж рассветет или нет – не их забота.

Правда, в данном случае возникает несколько обратное чувство. Еще раз: статья в целом критическая. Следовательно, и именно эта цитата воспринимается с позиций критики. Ее не спасает даже скромное замечание, что "в целом абзац правильный" – в подсознании ей уже определено место в разделе "журналистские ляпы". Но стоило ли эту цитату так уж критиковать? Ведь действительно в данном случае журналист вполне добросовестно изложил существо дела, не взяв на себя даже минимальную ответственность за вольность интерпретации. И все равно попал в неприятную ситуацию. Получается, что при интенсивности нынешнего потока информации практически невозможно выразить свою мысль вполне корректно, так, чтобы она устроила буквально всех. Положение вещей принимает уже вполне абсурдные черты. Сложные научные теории исходным (научным) языком в популярных изданиях не напечатаешь – никто не поймет (кроме самих ученых), попытаешься упростить до уровня среднего читателя – это вызывает неудовольствие ученых и обвинение в некомпетентности, но даже и при проявлении высшей осторожности в формулировках все равно рискуешь попасть на "пикантные ситуации" параллельных скандалов. Замкнутый порочный круг становится все более осязаемым.

Не оттого ли, в частности, снижается интерес к науке? Прежде, чем приступить к предметному изучению какой-то области, надо найти область наибольшего интереса для себя. Но это возможно только с простого уровня, люди не рождаются с высшим образованием и докторскими степенями. А на простом уровне читать нечего: либо откровенная халтура, либо плохо связанные отрывки из разных областей знания. Либо зубодробильная сложность научной теории. Остаются детективы с погонями и стрельбой.

Может быть, все-таки есть смысл несколько помягче реагировать на некоторые неточности в формулировках? В любом случае, думаю, лучшей практикой было бы последующее уточняющее комментирование с параллельным снижением печатных площадей под криминальную хронику и события из мира "звезд", чем шлепать по языку незадачливых журналистов.

Второе. Второе неприятное чувство вызвано, собственно, описанным скандалом. В отношении скандала нельзя, по-моему, иметь однозначную позицию: прав Дойч или право мировое научное сообщество. Строго говоря, концепция Большого Взрыва и в самом деле есть лишь теория. Более того – гипотеза. Несмотря на то, что автор отсылает читателей к информации, подтверждающей правомерность этой теории (все, замечу, на английском языке, который, увы, не всем по силам), не следует забывать, что она многократно дорабатывалась, по сути, подгоняясь под наблюдательные данные. Ведь далеко не сразу была придумана, в частности, инфляционная модель. Кроме того, осмелюсь высказать крамольную мысль о том, что при всей "опробированности" теории Большого Взрыва, пока так и непонятно что же это за взрыв такой случился, что образовалась аж целая Вселенная? Все рассуждения о столкновении объектов конечных масс покоя при их движении со световыми скоростями, что приводит к возрастанию массы практически до бесконечности, красиво выглядят математически, но слабо убеждают с позиций элементарной логики. Как минимум, такие объекты надо разогнать до световых скоростей да еще и столкнуть друг с другом. Что было исполнительным механизмом? Каким образом удалось реализовать взрыв таких масштабов? До тех пор, пока на такие вопросы разумных ответов не будет, недопустимо говорить о Большом Взрыве, как о непреложном факте – это просто ненаучный подход.

Более того, никакого Большого Взрыва, собственно, и не было. Несмотря на то, что еще Фридман допускал идею начала Вселенной с некоего взрывного процесса, история термина начинается с лекции Фреда Хойла в 1949 году. При этом по-английски термин звучит как Big Bang и на русский может быть переведен как "большой хлопок". Тем самым автор термина старался придать уничижительный смысл термину и подчеркнуть свое недоверие к самой идее. Он прямо сказал в своей лекции: "Эта идея Большого взрыва кажется мне совершенно неудовлетворительной". Однако после публикации его лекции термин приобрел большую популярность (по материалам свободной энциклопедии "Wikipedia"), а сама идея, добавлю от себя, стала практически идеей фикс мирового научного сообщества.

Так вот, вышеприведенный скандал в NASA говорит, фактически, о том, что споров по поводу Большого Взрыва уже нет и не может быть в принципе – это рабочая теория, со всех сторон проверенная и не подлежащая сомнению ни в какой своей части. Так решило NASA.

Что ж, слава Богу! Тем более что Джордж Дойч действительно несколько необдуманно начал свою кампанию "оздоровления" научной терминологии. Собственно, и в самом деле научная терминология не входит в компетенцию специалистов по связям с общественностью, вернее, ее самостоятельная корректировка. С этой точки зрения реакция администрации NASA и мирового научного сообщества оправдана: был когда-то Большой Взрыв или все было совсем не так – надо определять в научных дискуссиях, но не авторитетными административно-волевыми решениями. Какие бы благие цели эти решения ни преследовали.

Т.е. ситуация – именно в части скандала – совсем неоднозначная. По-русски в таких случаях обычно говорят: "Оба хороши". Это, так сказать, обывательский вывод. Но есть смысл обратить внимание на то, что наука все более отчетливо занимает позицию жесткой реакции в отношении мнения обывателей, если так можно выразиться, среднего интеллектуального класса. Ученые все чаще позволяют себе прибегать к резким окрикам и считают допустимым "ставить на место" зарвавшихся, по их мнению, ревизионистов. Не исключено, конечно, что виновник скандала допустил не только ошибку в научной терминологии, но и повел себя не вполне корректно как администратор, чем и вызвал бурную реакцию. Однако как бы там ни было на самом деле, вряд ли столь молодой человек пытался высказать исключительно собственное, им самим выстраданное мнение. Скорее всего, это мнение было сформировано тем окружением, из которого он пришел. Легко можно себе представить, как умные солидные дяди из президентской администрации неоднократно в беседах между собой рассуждали в том смысле, что ученые, пожалуй, уж слишком конкретно высказываются на предмет Большого Взрыва, считая его, по сути, установленным фактом. Дойч, в силу своей молодости, неопытности в политических вопросах и горячности, воспринял это неофициальное мнение как руководство к действию – молодые люди легко поддаются влиянию и, не задумываясь о последствиях, бросаются в "кавалерийские атаки". Все это и вовсе могло быть не очень тонкой политической игрой умных солидных дядей из администрации: мальчишку, разумеется, побьют, но он молодой еще – переживет, а мы узнаем, как там ученые себя ощущают, оставаясь почти ни причем.

А вот ученые повели себя совсем не как солидные дяди: расправились с возмутителем научного спокойствия, выпалив из всех калибров, откровенно говоря, по комару. Репутацию комару они, конечно, попортили, но прихлопнуть его вряд ли смогли. А, главное, продемонстрировали свою раздражительность и непримиримость с мнением неспециалистов, начисто забыв при этом, что наука все-таки призвана повышать объем знаний и уровень развития интеллекта Человечества в целом, а отнюдь не является собственной игрушкой ученых. Думается, ученым есть смысл прислушиваться к мнению и настроениям общества. Хотя бы иногда. И в потоке некомпетентности могут проскальзывать достойные мысли, но шансов быть замеченными у них практически нет, когда наука прочно стоит на позициях всезнайства.

 

Смешанное чувство то ли неудовольствия, то ли обиды какой, то ли гордости за принципиальность, не взирая на лица, оставила вся эта история еще и потому, что прослеживается не очень приглядная общая тенденция в науке: направленность научных исследований зачастую определяется не общечеловеческой значимостью, а способностью тех или иных специалистов "протолкнуть" свою тему. В очередной раз рискую навлечь на себя бурю негодования, но не могу не сказать, что, к примеру, "научная" идея полета на Марс выглядит просто утопией. Я в принципе не представляю себе, как можно серьезно говорить о колонизации целой планеты, когда даже полеты в ближний космос обходятся баснословно дорого и до сих пор не имеют достаточно высокого уровня безопасности! Но NASA, насколько мне известно, вполне серьезно занимается марсианским проектом и через специалистов по связям с общественностью сообщает миру, что-де проект вполне реализуем и имеет колоссальное научно-практическое значение для Человечества. Неужели все мировое научное сообщество разделяет точку зрения NASA? Неужели ученые всего мира согласны с тем, что уровень технологического развития Человечества достаточен для создания искусственной атмосферы целой планеты и рукотворного развития на ней необходимого набора живых организмов? Или расправа над Дойчем дает ответ на эти и многие другие вопросы, почему мировое научное сообщество предпочитает не связываться с мощной доминантой в мировой исследовательской сфере?

 

Образование. Личный опыт.

Все чаще приходится слышать и читать высказывания о том, что уровень образования в Советском Союзе был объективно высоким и, не в пример нынешнему, много более качественным. Так ли это?

Я не знаю, как оценивают свое собственное образование современные россияне, и не знаю, как они оценили бы его применительно ко мне. Сам же я считаю, что уровень моего образования недопустимо низок, чтобы можно было считать себя со всем основанием образованным человеком.

Во-первых, я получал свое образование без отрыва от производства – вечернее отделение. Я очень хотел получить высшее образование! Я был рад, что мне удалось поступить хоть на вечернее отделение – шансов на дневное обучение у меня не было никаких ровным счетом, даже при том уровне снижения требований, которое уже в те времена отчетливо наблюдалось.

Во-вторых, следует сказать несколько слов о тех моих личных обстоятельствах, которые не могут являться предметом гордости даже при самом необузданном самомнении.

Мать у меня была практически полностью безграмотной крестьянкой, волею великих государственных потрясений заброшенной в столицу. Она едва могла читать. Писать же она, можно сказать, и не умела вовсе. Даже поставить роспись в паспорте. Это прямое следствие политики 30-х годов: маленькой девочкой она фактически была выброшена на произвол судьбы – без жилья, без еды, без элементарных средств к существованию. Можно сказать, это чудо, что она вообще осталась жива. Потом война, потом скитания по стране в поисках куска хлеба. И постоянная беспросветная нищета. Как ей удалось получить хоть два класса образования, остается загадкой.

Отец мой до 50-х годов был профессиональным военным. Войну начал в звании майора и в должности начальника штаба полка. В 43-м контузия, плен, побег, партизанский отряд. Но с армией пришлось расстаться. Что там произошло на самом деле, я не знаю, но после 48-го и до 53-го я понятия не имею, где был отец и что с ним было. Знаю только то, что с середины 50-х отец стал работать на стройке: Москва бурно строилась, рабочих было полно со всей страны, не говоря уже о пленных немцах – это даже похлеще нынешнего всплеска гастарбайтерства. Там они с моей матерью и познакомились.

Конечно, отец был не в пример матери более образованным человеком, но вынужден сказать, что к своим 50 годам (моему рождению), он, видимо, уже основательно устал от жизни. Во всяком случае, у меня не сложилось впечатление, что я был радостью в семье. Скорее всего, я был неизбежной и далеко не самой желанной необходимостью: родился – не убивать же. Отец мною практически не занимался. Нет, он всегда был в семье (когда не был на работе), и я всегда был подле родителей, они меня одевали, обували и кормили – в этом отношении не может быть никаких сомнений и даже тени претензий. Упаси Бог! Но вот что касается воспитания и тем более образования…

Я не знаю, почему родители категорически отказались отдавать меня в детский сад. Мать говорила, что это исходило от отца. Но результат оказался весьма отрицательным: к моменту поступления в школу я не мог ни читать, ни писать. Мало того, в школе первая моя учительница (Александра Сергеевна, фамилию не помню, если даже и знал) буквально с первого же дня меня просто возненавидела. В школе я оказался, как котенок, брошенный в питомник со свирепыми смотрителями (не в питомник даже, а на живодерню). Не стану рассказывать всю драму детства: может быть, это и интересно с точки зрения литературной романтики, но это слишком далеко в стороне от обсуждения вопроса о качестве советского образования. Могу сказать лишь то, что это качество с первых же дней врезало мне по всем моим пяти чувствам со всей пролетарской принципиальностью. Читая много позже воспоминания некоторых известных деятелей, у меня невольно возникали параллели своих первых лет в школе с годами жизни детей врагов народа – «членов семей врагов народа», ЧСВН (был даже специальный термин в административно-политической номенклатуре). Формально я, конечно, таковым быть не мог (насколько мне это известно), но первая моя учительница относилась ко мне так, будто я не только ЧСВН и даже сам «враг народа», но ко всему еще и опасно заразен. Психика моя была подавлена безвозвратно, а главное, деформирована настолько сильно, что лет до 35 я сам к себе относился, как к человеку второго сорта, к человеку, которому в принципе не дано постичь высшие сферы человеческих знаний.

Это первый сюжет об отечественном образовании. Я могу только догадываться о причинах жестокой ненависти моей первой учительницы: класс был довольно сильный и, насколько я знаю, минимум до трети состоял из детей докторов наук и профессоров. К ним Александра Сергеевна относилась чуть ли ни с подобострастием, будто специально подчеркивая разницу между ними и мной. Конечно, не я один был в классе двоечником, но тут, надо понимать, играло роль еще одно обстоятельство: я жил не в том микрорайоне, который формально (или негласно) был приписан к данной школе – родители меня как-то туда пропихнули. Я очень отчетливо помню первые детские чувства от безжалостных (но, надо думать, искренних) слов Александры Сергеевны: «Мало того, что приходится возиться с детьми алкоголиков, так еще этих навязывают». «Этих» было сказано так, будто «эти» хуже даже самих алкоголиков – эсемоно.

Разумеется, тогда ничего я понять не мог, кроме того, что был лишним. Изгой в восемь лет! А я читаю о воспоминаниях ныне признанных деятелей культуры и науки, пронизанных такой глубокой признательностью и нежностью к первым учителям, что слезы на глазах наворачиваются. Слезы на глазах у меня наворачиваются и от моих собственных воспоминаний о школьных годах. Но по совершенно другой причине. Я до сих пор не могу понять, по какому признаку учителя делили своих учеников на любимых и ненавистных. Я до сих пор не могу понять, в чем я был виноват перед своей первой (да и последующими) учительницей, что вместо доброты и знаний она обливала меня презрением и откровенной ненавистью. Последние слова, которые я услышал в своей школе, были слова той же Александры Сергеевны: «Дай слово, что ты уйдешь из школы, тогда я поставлю тебе тройку». Это было на экзамене после 8-го класса. При этом следует особо подчеркнуть, что я не был хулиганом. Я всегда был тихим и старался быть неприметным. Ни о каком облегчении учителей при избавлении от сорвиголовы в моем лице речи быть не могло в принципе – по поведению у меня всегда были только пятерки.

Нечего и говорить, что с таким багажом знаний и таким качеством образования у меня был единственный путь – ПТУ. Ну, ПТУ – это отдельная и весьма специальная тема, по которой можно написать тома исследований. Думаю, здесь распространяться на счет качества образования в ПТУ смысла нет: полагаю, еще немало осталось живых людей, в достаточной степени осведомленных об отношении добрых граждан Советского Союза к горбатому порождению социализма в виде пэтэушников. Но это тоже часть качества отечественного образования. В ПТУ была собрана в подавляющем большинстве отъявленная шпана: будущие алкоголики, тунеядцы и даже бандиты – минимум троих помню, которые очень скоро после выпуска были отправлены в места отбывания по первому разу (впрочем, один, если не ошибаюсь, туда отправился еще из ПТУ). Зачем и кому нужна была такая форма образования? Идея, безусловно, верная и, бесспорно, благородная, – но толку? Лавры первых советских принудительных образовательных учреждений для беспризорников не давали покоя? Из своей группы я знаю только одного, кто попытался после ПТУ поступить в техникум. Во всяком случае, он вдохновенно об этом говорил. Дальнейшую его судьбу я не знаю. Некоторые, как и я, осели на заводе, но большинство разбежались, кто куда, ибо работать, как и учиться, не хотели совершенно.

Это второй сюжет об отечественном образовании. Это не выдумка – это моя жизнь. Это правда! Сейчас я часто задумываюсь над тем, чем бы я мог быть, и как бы сложилась моя судьба, если бы родители могли заложить начало, а школа сочла бы для себя возможным выявить во мне и развить способности. Их надо было только найти. Я убежден, что способности могут отсутствовать в принципе только у физически нездоровых детей с отклонениями в развитии мозга. Все здоровые в этом смысле люди обладают способностями, без всякого сомнения. Просто свое дело надо делать честно всегда, а там, где это касается детей любая недобросовестность, даже самая малая, сравнима с преступлением – такая недобросовестность может сломать человеку жизнь. Это как посадить человека в тюрьму по ложному обвинению или преступной бездарности следователей и судей.

Я не хотел бы, чтобы сложилось такое мнение, что я ненавижу весь мир за свои переживания в детстве, а себя считаю несправедливо униженным безвинным мучеником. Ореол мученика я не хочу к себе примерять, хотя и факт, что детские мои годы назвать счастливыми можно с очень большой натяжкой. Здесь много важнее другое: я был всего лишь один из миллионов лопоухих мальчишек[1]. Происхождение хотя и пролетарское, но никому не интересное, здоровье слабое, явных дарований, на которых можно было бы заработать имя великого педагога, не было – заурядность. Один из миллионов муравьишек. Сломает ножку – не беда (как у Цоя). Люди в государстве нужны, чтоб работали и платили налоги. А способности, которые еще надо искать да развивать – кому это надо? Возиться с этим.

Критикуя исключительно Советский Союз и отношение к людям в нем, я не хочу утверждать, что это исключительное свойство именно русской нации. Может быть, на западе или у арабов еще хуже. Индусы вон, вообще разделены на касты. Если ты агхорипантхи, то все – от рождения и на всю жизнь обязан питаться падалью. Но если брахман, то почести от рождения и по жизни обязательны. Но я-то родился и живу не в западе, а в России, в стране, которую с детства три с лишним десятка лет считал лучшей в мире. Этой страной я гордился, а если б была война, не дай Бог, отдал бы за нее жизнь, не задумываясь, как в кино про войну, в которой воевал отец. А сейчас думаю, что если б погиб я на войне за честь любимой своей родины, то как родился, ничего не понимая, так бы и помер дураком. И никому не было бы до этого никакого дела, кроме ближайших родственников, может быть. Однако к этому мы еще, может быть, вернемся: к дуракам, к месту дураков в составе государства и к тому, что такое есть государство и зачем оно на самом деле.

Применительно к качеству отечественного образования я позволю себе изложить третий сюжет, тоже из личной жизни, из собственного опыта.

Мне все же удалось поступить в институт. С большим трудом, конечно, и когда я уже практически утратил всякую надежду, но поступил. Прочитав все, что я написал о себе выше, можно задаться вопросом: а учился ли он на самом деле в институте? Из того, что там написано, со всей очевидностью следует, что к институту меня не должны были бы подпустить даже близко. И все же это правда – в институте я учился, могу показать диплом. Родине были нужны, пусть и мелкие, неприметные, но герои. Кадры! Кадров не хватало катастрофически. Если рабочие еще были, то на должность технолога и 160 руб. в месяц заманить было очень сложно. Поэтому в институтах вступительный конкурс оказался снижен, видимо, даже под всякие разумные пределы (об этом мне не раз доводилось слышать отчаянные восклицания профессоров).

Первые два года для меня были сущим кошмаром. Как я выдержал то напряжение, мне и самому до конца не ясно. Наверно, я очень хотел получить знания – это отдельная история, полная страданий и трагизма. Сейчас же я хочу рассказать вот, о чем: первые четыре семестра среди прочих дисциплин мы изучали матанализ и физику. В первый семестр по матану проходили пределы, последовательности, и понятие функций. Во второй – дифференциальное исчисление и начальные понятия об интегралах. Третий – кратные интегралы, понятие рядов. В четвертом вместо матана появились две новые дисциплины: системы дифференциальных уравнений и ряды Фурье.

По физике. Первый семестр – физика твердого тела: механика, кинематика, статика. Второй – электромагнетизм. Третий – оптика. Четвертый – физика ядра. Параллельно – термодинамика, самостоятельным предметом.

Итак, по матану в первом семестре мы только начали осознавать смысл идеи бесконечно малых величин. По физике в это же самое время доцент кафедры физики, кандидат физ. мат. наук (в те времена) Олег Иванович Суров выписывал на доске импульсы в дифференциальной скалярной и векторной форме, моменты инерции тем же языком и прочее. Во втором семестре по математике мы только подошли к основам дифференциального исчисления, а по физике – в полный рост система уравнений Максвела. Если не ошибаюсь, это четыре уравнения в интегро-дифференциальной векторной форме с применением операторов набла, Лагранжа, Лапласа и т.д. Многие ли после института способны вспомнить, что такое оператор набла? Скажу честно, на первом курсе во втором семестре я понятия не имел не только о набла (в частных производных), но и вообще, что такое операторы.

А вот теперь внимание! Вопросы: кому и зачем нужна такая система обучения, когда по определению ясно, что важнейший практический материал усвоен не будет? Неужели кому-то в голову могли закрасться хотя бы мизерные сомнения, что в природе просто не существует человека, способного понять в приложениях то, о чем у него нет даже базовых понятий? Как можно строить программу обучения в терминах высшей математики, когда обучаемому еще только начинают рассказывать основы этой математики? При этом преподаватели и по математике, и по физике были, я считаю, специалистами высшей квалификации. О.И. Сурова я даже до сих пор помню (в отличие от многих других преподавателей) и глубоко уважаю. Но кому нужно такое образование? Это же в точности, как у Райкина: специалист по пришиванию пуговиц, по рукавам, по карманам… А то, что костюм не то что носить – одеть нельзя, это вроде бы как даже странно обсуждать. Зачем? Математика есть, физика есть. Никто не обещал, что будет легко. Но ведь образование – это же не конструктор Лего, куда захотел – туда и прилепил. Это комплекс знаний, где одни знания и навыки являются основой и инструментом для постижения других.

Но это не единственный ляп в отечественном образовании, которое я мучился получить. Во втором семестре был предмет под названием линейная алгебра. Основой ее является матричное исчисление. Нам именно эту основу и дали. И только! Это линейная алгебра? Но ведь понятие матриц и операций над ними – это лишь седьмая часть учебника в страничном исчислении. В смысловом – я даже и не берусь оценивать. Линейные (аффинные) пространства, евклидовы пространства, решение систем линейных уравнений методами Крамера, регуляризации Тихонова и итерационными. Наконец, это тензоры и теория групп. Зачем вообще нужно давать материал, который неизвестно, к чему может быть применим? Может ли кто-то объяснить все это из тех, кто полностью уверен в высоком качестве отечественного образования? Может быть, у тех, других была идеально продуманная и сбалансированная программа обучения? Может быть, я по своей ограниченности не понял чего-то принципиально важного, упустил что-то? В конце концов, зачем вообще нужна вечерняя форма обучения, когда студент приходит вечером полумертвый от усталости? Молодость, конечно, все трудности преодолевает, но ведь это же не образование, а суррогат.

Я не знаю, как было в иных институтах, а у нас я видел, как сдавали экзамены даже дневники. В частности, однажды мне пришлось сдавать термодинамику с дневным потоком и не своему преподавателю. К счастью, к тому времени я уже преодолел стартовый ступор непонимания, и сдать экзамен мне не представляло большого труда, но зато я стал свидетелем, как дневники(!) вытягивают тройки. На том экзамене произошел казус. Экзаменатор, уже в солидных годах профессор, которого я видел в первый и последний раз в жизни, принялся гонять меня по дополнительным вопросам после ответа по билету. При сдаче «своим» преподам такая экзекуция предпринималась только в случае неответа на билет, чтобы хоть как-то натянуть тройку. Сидя радом с профессором, я пыхтел над его допами и наблюдал довольно жалкое зрелище из двух дневников. В принципе, как я понимаю, они по вечерним требованиям тройку с грехом пополам наскребли, а на допах сели крепко. Возможно, так профессор отлавливал шпаргальщиков – ну, в самом деле, не бегать же солидному ученому по столам, не копаться же в штанах. Короче, когда профессор взял мою зачетку, он даже очки снял: вы вечерник?! Так что же вы молчали? А дневникам он сказал так: пока вы мне не ответите так же, как он, вы не получите у меня даже двойки. Из аудитории мы вышли вчетвером (я сдавал со своим другом, Витькой Михайловым) вместе с теми дневниками. Нам он поставил по пять баллов, а дневникам отдал зачетки, не слушая оправданий. Мы с Витькой были вполне довольны – проблем впереди не предвиделось, – а вот дневники смотрели на нас с такой злостью, что я подумал, был бы я один, они бы меня поколотили.

Однако этот пример жесткой принципиальности профессора был единственный и, скорее всего, чисто воспитательный. Просто профессор обалдел от неожиданности и, очевидно, растерялся, понимая, что в принципе со всех надо спрашивать одинаково, но по смыслу ясно, что вечерник не может быть равен дневнику. Если б мы подошли отдельно от дневников, он бы глянул в наши зачетки и отпустил с миром без всяких допов и не вызывая ненависти дневников. А так у него не было выбора из педагогических соображений. Тройки же ставились в массовом порядке, причем даже в таких случаях, когда нельзя было ставить даже двойку. Шендерович по этому поводу очень точно сказал: «Если я ему поставлю сейчас двойку, так ведь он же придет ко мне снова»! Но я никогда не понимал, зачем ставить тройку, если всем ясно, что тем самым преподаватель просто извиняется перед всем миром: «Я понимаю, что этот студент ничего не понимает, но я тоже человек – я просто смертельно устал от него. Простите меня – их больше».

Но ладно. Я сдавал матан, дифуры, физику, сопромат и т.д., писал РГР и курсовые – я хотел получить знания! Но зачем? К пятому-шестому курсам я вдруг понял, что все это, вообще говоря, никому не нужно. НИКОМУ! Это было потрясение, как бы пафосно это ни звучало. Это не нужно преподавателям: для одних из них это обуза, от которой, увы, нельзя избавиться, как от командировки на овощную базу, для других – своеобычная рутина и тоска повседневной жизни, потому что, кроме возни со студентами, в науке им делать нечего. Это совершенно не нужно на производстве. Когда я по молодости и глупости решил блеснуть знаниями и рассчитал с использованием кратных интегралов необходимый расход этилового спирта для промывки кислородной системы, начальник техбюро подошел ко мне и дрожащим голосом сказал: «Ты так больше не делай. Во всех службах завода от твоей записки с людьми случилась истерика». Да и в самом деле, кому нужны эти интегралы, если спирт веками отмеряли по потребности, и всем без всякой математики было ясно, что какими бы нормы расхода ни были научно обоснованными, спирт все равно будут применять исключительно внутрь и в качестве «твердой» валюты? Я долго сопротивлялся, но в конце концов, тоже вынужден был признать, что ЭТО образование не нужно и мне. Зачем оно такое нужно, если спустя уже три-четыре года я забыл, что такое ряды Фурье, не имея ни малейшей возможности их применить? Какие там ряды!? Сейчас я пытаюсь с огромным трудом снова запихивать уже в старческую, по сути, голову простейшие сведения об интегралах и функциях нескольких переменных – я вышел из института, а 90% полученных знаний был вынужден забыть за ненадобностью. Только представить себе весь ужас этих слов: был вынужден забыть полученные знания!

И все это можно называть качеством отечественного образования?

На такой цинизм я все-таки не способен. Меня всю жизнь обучали этому главному предмету, но я его так и не усвоил. И надеюсь, уже не усвою никогда.

По поводу качества отечественного образования можно еще говорить много и можно привести множество примеров не качественности образования, а показушности его предоставления. Это была доктрина партии – первое в мире истинно народное государство должно быть самым образованным в мире. Плохо то, что люди  быстро забывают даже то, чем сами же были недовольны ранее. Времена поменялись – надо найти врага и заклеймить его в назидание потомкам. А то, что ранее считалось постыдным и безобразным, теперь либо тихо забывается, либо и вовсе возводится в ранг добродетелей. Я вообще не понимаю, причем здесь Запад и Америка, когда речь идет о российском образовании. Ведь даже во времена глухого застоя, в 70-80-е годы, когда даже чихнуть громко было нельзя, без опасения попасть по статью уголовного кодекса, даже тогда все-таки на экранах телевизоров показывали Райкина. «Образование у меня какое? Заушное у меня образование. Это значит, меня за уши тянули. Высшее заушное образование». Безобразное качество образования имело массовый характер. И это факт, который признавался даже государственными руководителями. Так как же можно сейчас все это забыть?

Однако и это не все. Интересно обратить внимание на другое. Причем не столько интересно, сколько обидно. Стивен Вайнбер (нобелевский лауреат за разработку электрослабой теории) в своей книге «Мечты об окончательной теории» упоминает множество авторов и ни одного советского, кроме, может быть, Тамма и Ландау. Антисоветчик? Заклятый русофоб? Не думаю. Тем более, что русских он все-таки не забыл. Он рассказывает историю подтверждения своей теории в экспериментах. «Еще до стэнфордского эксперимента группа физиков их Новосибирска сообщила о наблюдении ожидавшейся асимметрии в висмуте. Но, к сожалению, мало кто обратил внимание на это сообщение до появления результатов в Стэнфорде, отчасти из-за не очень высокой репутации на Западе советских физиков в отношении точности экспериментов». Этой фразой сказано все! Уж кто-кто, а Вайнберг был кровно заинтересован в подтверждении своей теории, когда все могло повернуться еще и так и этак. Ему важно было иметь результат эксперимента! Но как можно доверять результатам, если репутация ученых не слишком высокая? Так в данном-то случае речь идет не о каких-то инженерах вроде меня, которые через три года забывают интегралы – речь идет о профессиональных ученых, причем гордости советской науки. Новосибирск! Этих-то людей, уж как ни крути, за уши не тянули при обучении. Так почему же тогда их репутация на Западе не высока?

Тому множество причин. Но главная, я считаю, в том, что у нас всю жизнь была гонка за показателями: любой ценой к годовщине Октябрьской революции! И не важно, что это: заливка бетоном фундамента под дом, сбор урожая (чтоб сгноить его потом под открытым небом), открытие фундаментальных законов физики или выпуск энного числа занаряженных по идеологическим соображениям «дипломированных» специалистов.

Я могу массу примеров привести, доказывающих, что отечественному образованию следовало доверять с очень большой осторожностью. И из анализа взрыва Чернобыля, и по гибели подлодки «Комсомолец», и по катастрофе на атомном крейсере «Петр Великий», и по истории создания ракетно-космической техники. И ведь дело-то не в том, что я задался целью опорочить все, что было в Советском Союзе от пьяных водопроводчиков до академиков с мировыми именами. Нет! Не хочу я никого порочить. Я разобраться хочу.

Почему на десять инженеров на заводе восемь не могли без грамматических и орфографических ошибок составить технический акт? Почему в институтах учились десятки и сотни тысяч, а девять десятых потом уходили куда-то совершенно не по специальности? Почему меня десять лет мучили по больницам дипломированные медики, а потом, когда они мне и я им вконец надоели, сказали: ничего, мол, проживешь, сколько проживешь, а там, как Бог даст?

---

[1] Слово «мальчишек» в данном случае следует понимать как фигуру речи, девчонки, разумеется, тоже были в сопоставимых соотношениях.